it was the look on their faces

занавес поднимается. вы внимательно смотрите? дамы и господа,
в своих путешествиях я видел будущее, пил чай у его пророков.
оно странно; оно, выпуская трескучие молнии, ворвалось сюда,
чтобы сжечь меня; чтобы я всё равно воскрес; чтобы вы поверили в этот фокус.
слушая буйство оваций под сценой, я кланялся равнодушно смотрящим доскам
(такова цена), пропускающим шумный, весь изрешеченный синий свет.
я спал за стеклом гигантским зародышем, мучающим вопросом.
остался - пустой многократной шляпой, обманным шифром: ответа нет.
пока мой лучший враг зачаровывает судьбу последней "абракадаброй"
с петлёй на шее, красный мяч отпуская стучать вечным эхом его словам,
два человека в цилиндрах, сияя, стоят меж бескрайних грядок
ламп, воткнутых в снег, горящих зарядом неподдельного волшебства.

...как она билась рыбой в стекле, надувая белые губы, в волнах кудрявых,
невесомо вздымавшихся золотых волос, кружев розовых; сосчитать
сломанных сжавшейся клеткой птиц - не достанет ни лжи, ни правды,
ни желания мстить.
вам ещё не понятно?
ищете плохо. и не хотите знать.



upd. окончательно забросила дневниковое гнёздышко, ссылки в описании, увидимся где-нибудь)

---

день продления

мне двадцать лет. кто ведёт учёт
моих глубин и моих высот?

встаю. не жду никаких чудес.
убит героем кедровый лес.
и жизнь идёт, как библейский сон, -
чем больше дней, тем покатей склон.

кровавой влагой течёт живот.
меня продлили ещё на год.

---

atonement в ответ

я бы сказала так:
бог садится за пишущую машинку.
натянув носки, закатав рукав,
сосредотачивается.
ветер небытия продувает спину.
за стеной спят те, кто пережил этот день
в осколках мозга, в клочьях кровавой ваты.
тихо стонет тот, кто не доживёт до завтра.
исполинское древо прошлого на бумагу бросает тень, —
и под чёрными силуэтами колышащихся ветвей
сидит коротковолосая девочка. усердно пишет.
душный август крапивный, причудливо отразившись в ней,
обрастает вымыслом.
она убегает с письмом в руке.
окрика не слышит.
с фонарём, в белых туфлях, ночью идёт к реке.
светятся окна поместья, курит сестра на крыльце, —
умоляя остановиться,
будто бог проболтался им о конце
истории этой, лучшей из всех сочинённых богом.
бог мёрзнет, греет ладони выдохом животворящим,
прислушивается ненадолго — снарядов гуденье
или пение сфер, нетерпеливым толчком приведённых в движение? —
торопясь, пишет письма, которых не было никогда, и бросает в ящик,
тишину прошивает щёлканьем круглых клавиш, гремящих стуком,
родящих слово,
слово было в начале, как все мы знаем, а после...
после — разрывающийся мир, за день ставший взрослым,
прочь бросивший свои дворцы и платья, как старые куклы,
за ночь ставший старым, еле волочащим перебитые ноги,
сгибаясь под собственной тяжестью, горячей и атомной,
без конца спотыкаясь на выбоинах дороги,
ведущей — в ад,
куда положено спускаться поэтам...
ад — бетонная яма метро. табличка на входе — "бэлхам".
она не была поэт. ей даже хотелось жить.
так что бог, вытирая слёзы в хрупком молчаньи военной ночи,
решает страшным своим судом: не место в моей истории.
этому — вообще не быть.
и судьба послушно перерезает нить
в нужных местах. в других — связует оборванные края,
искуснейшая швея.
бог идёт орфеем в чад развалин
и пытается их, обоих, оттуда вывести.
и сквозь ещё влажные буквы, оттиснутые на бумаге,
проступает из цепей правды вырвавшийся,
искупительный
вымысел:

"белый дощатый дом.
синие рамы. северный моря рокот."

бог отходит к кулисам и неслышно становится сбоку,
чтобы дать им побыть вдвоём.

---

песня фьорда франангр

...камни, птицы и иногда сны – вот и всё, что он видел здесь, у далёкого фьорда... он должен был достроить дом, обещанный... – невозможный, бесполезный дом с четырьмя дверями.

под холодным небом в предчувствии рагнарёка
кровь утёса льётся, радуясь и звеня.
и четыре двери - четыре бессонных ока -
берегут меня.

среди звёзд ночами смотрят два глаза тьяцци.
три сестры у корня рвут мировую нить.
тени - памяти дети - в свете луны змеятся
и дурные сны.

я сижу у воды и первую сеть сплетаю,
наблюдая рыб, уходящих в волну одним
серебристым взмахом, - чтобы, когда настанет,
обернуться им.

на крыльцо слетевших воронов взгляд колючий
обжигает близким чувством конца, - но их
силуэты тают в чёрной громаде тучи,
эхом гаснет крик.

водопада лестница, белая, ледяная
великаньей кровью плещется в чаше рук.
и молчит, имира черепом замыкаясь,
небосвода круг, -

но однажды дарит, вспыхнув страшней и жарче,
грозовую песню, грозную череду
и отсветы молний на скалах, - а это значит:
ты придёшь.

я жду.



несколько пояснений: после своей перебранки локи "в образе лосося спрятался в водопаде фьорда франангр". у мелетинского в "поэтике мифа" я вычитала, что он аки культурный герой изобрёл рыболовную сеть (которой его потом и выловили из фьорда).
в печь стихов полетело всё. в том числе - "кровь ясеня...", моя книга книг, которой, пользуясь случаем, лишний раз признаюсь в любви.
писала долго, неделями медитируя над каждой строчкой (размер сложный, а вылезать из него не хотелось - песня же) - и закончила наконец в субботу, 10 октября, потому что как раз - ты вот-вот придёшь, а я жду.

---

ведьминская колыбельная

we can whisper about those things that hurt us.

we are not like others. we have claws for a reason.

дом старой ведьмы — один над туманным полем.
под потолком метёлки сушёных листьев
зашелестели, когда мы открыли окна.
её сожгли — и пепел пророс травою,
стал рыжей тыквой, выцветшей серой высью,
комком земли на ладони, живой и мокрой.

в котле закипает суп. замедляясь, время
становится нашим ручным и мохнатым зверем.
мы передаём сигарету в каминном свете.
два монстра тщатся страх темноты умерить, —
волчье твоё, моё бесовское бремя, —
нам почти удаются попытки эти.

на мшистом пне оживёт скорпион кровавый.
распорешь ствол топором, избывая горе.
гроза зальёт по колено, срывая двери, —
мы будем шагать по полям, собирая травы.
мы будем учиться танцам под ветром дольним.
мы будем шептать о том, что всего больнее.

---

l'infinitamente piccolo

в запотевших стёклах наблюдаю реальности декорации, становлюсь безгласнее,
и безделье с бездумьем гасят мозаику лампы и ложатся со мной в кровать.
кто-то всё же должен, отслужив двадцать смутных лет тишине и хаосу,
по-андреевски безнадёжно с могильного ложа лазарем восставать.

кто-то должен петь босиком, замечать белеющее среди сосен море,
бездну завешивать одеялом, в доспехи для битвы с немóтой сплетать слова
и в холодных аудиториях сшивать нитями логики и истории
разорванное сознание бесконечно крошечного существа.

---

вам понадобится: укулеле - 1 шт; шиза - скока наскребёте. вьювер дискрешн адвайзд.

мхмхмхмх, я знаю, что сия песня ещё страннее, чем предыдущее стихотворение, но оно так легко и честно пишется и поётся, выливаясь из подсознания... впрочем, опять же, если объяснить, всё довольно осмысленно выходит. здесь а) про то, как я люблю зиму и как мне зимой легко поётся и пишется б) томас манн. много томаса манна с его иосифом. стоит, конечно, также знать, что мама в хиппи-магазине приобрела мне шерстяную радужную кофту и одарила меня ею, как иаков иосифа. а так - путешествие в зиму через осень за спящим там голосом с ветхозаветной символикой (хотя и апокрифически-средневеково-новозаветный грааль зачем-то вкрался, не знаю не знаю)

я хриплая, да. и замедляюсь в ненужных местах периодически. но это надо было сделать! потом перезапишу, может.




зима, как и ночь, не время,
а тайное чудоместо,
куда я иду дорогой
из рыжего кирпича.

по мокрым осенним улицам,
сквозь дымную неизвестность
шагаю три долгих месяца
до самого декабря.

и ангел у врат декабрьских
с большими синими крыльями,
горячими и глазастыми,
меня пропускает внутрь.

отсюда мне только прямо,
спелёнутой в грустной снежности,
пить сладкие сны из термоса
и не пытаться свернуть.

и я шагаю-сновижу
в иосифовой одежде,
ветхозаветно радужной,
по-зимнему шерстяной.

в одном из этих сугробов
священной чашей в пещере
зарыт до поры до времени
истинный голос мой.

---

it saves me every time when there's not enough air and too much darkness at night

it helps me breathe and it helps me stay. just stay here.

"A Sad Child"

You're sad because you're sad.
It's psychic. It's the age. It's chemical.
Go see a shrink or take a pill,
or hug your sadness like an eyeless doll
you need to sleep.

Well, all children are sad
but some get over it.
Count your blessings. Better than that,
buy a hat. Buy a coat or pet.
Take up dancing to forget.

Forget what?
Your sadness, your shadow,
whatever it was that was done to you
the day of the lawn party
when you came inside flushed with the sun,
your mouth sulky with sugar,
in your new dress with the ribbon
and the ice-cream smear,
and said to yourself in the bathroom,
I am not the favorite child.

My darling, when it comes
right down to it
and the light fails and the fog rolls in
and you're trapped in your overturned body
under a blanket or burning car,

and the red flame is seeping out of you
and igniting the tarmac beside your head
or else the floor, or else the pillow,
none of us is;
or else we all are.

Magraget Atwood

---

bisexual american sharpshooting werewolf is probs my new favourite thing

can you see why? oh, you can.







i love how ethan willingly goes along with it and shamelessly flirts back and i generally love how pd handles heteronormativity i.e. successfully pretends that the fucker doesn't even exist.

more of these two

oh ferdinand my soul sister, this "stop!" of yours is exactly how i feel every damn time mr chandler appears on screen.

---

yet another night with its sweet, suffocating odour of sadness;
august is dying on my windowsill, agonising theatrically,
scalding at noon,
cooling at night, as pallid as a hand of a corpse.
and the ultimate act of bravery these days
is taking out the linens which smell of cleanness and despair
from the wooden womb of the wardrobe,
carrying them in my arms like a bride on the nuptial night,
and with steady hands placing them upon the bed, and tenderly smoothing the creases,
patiently, as though preparing an altar for the nightly sacrifice
of myself,
from myself,
to my recurrent grief.

---

"Who knows, Ragnar, what the gods have in store for us. If you have gone to Heaven, then we will never meet again. And yet, I think Odin will ride like the wind, and rescue you, and take you to Valhalla, where you belong, my own sweet Ragnar. And there, there we shall meet again, and fight and drink and… love one another."



голосов не слышу, не вижу лица,
только знаю, как сильно ты изменился.
как войти нам в дикие травы луга,
где мы сможем снова любить друг друга?

обожжённые солнцем, его отсветом
на волне, ослеплённые пряным летом
после долгой зимы - эти наши тени
навсегда рассыпались, отлетели.

вражьей кровью больше не вспыхнут губы;
не поднимешь в валгалле медовый кубок;
ты, забыв богов, повторяешь имя,
что отныне дом тебе и святыня.

мне всё чудится, только глаза закрою,
эхо карканья, стука копыт и воя,
будто один спешит, оседлав слейпнира,
по биврёсту к воротам земного мира,

чтобы ты, прощённый, с ним выпил браги,
чтоб о нас потомки сложили саги;
да и так ли дерзки мои надежды?
ты же родич его - и мой муж, как прежде.

за тобой идёт (и придёт за нами,
как ни прячься за вечностью и богами)
смерть, так страшно и слишком рано
у тебя забравшая ательстана.

и за встречу с ним - что ещё отдать ей?
ты молчишь, сжимая в руке распятье.
раскрываешь объятья ей, как невесте.
мы уходим, вас оставляя вместе.

---

I. вечер

Зима приходит, как ни отсрочивай, набивая кладовые едой в мешках и бочках, как ни заговаривай, упрашивая богов, молча хмурящих подёрнувшиеся инеем брови, и властно берёт всё, что отныне принадлежит ей: за ночь застывший излом фьорда; скалы, волей невидимых исполинов обсыпанные сверкающей мукой; погребённые под шкурами снеговых чудищ дома Каттегата; стены, запятнанные рыжими всполохами огня в бесконечных попытках оттаять; сами души (теперь Рагнар знает, как поименовать то, шевелящееся и ноющее, как больной младенец, для чего в их языке предусмотрительно не слепили слова - больных младенцев здесь милосердно лечат топором) людей, подталкивая к очагу, к постели, к деревянной дымящейся кружке, друг к другу.
Море, столько раз весело уносившее их на драккарах под багряными парусами со слепящими бликами на солёной синеве и шипящей пеной на вздымающихся спинах волн, теперь застыло щербатой, изменчивой – то скользкой, то сухо шаркающей, неверной дорогой, уводящей в безбрежное царство ледяного тумана, сходящего с серых, в пятнах снега гор, и низко клубящегося над зачарованной морозом водой. Корабли, беспомощные, как задыхающиеся рыбы, вытащены на берег и схоронены под наскоро поставленными навесами; паруса свёрнуты, как крылья сошедших на землю ангелов (кажется Ательстану); только деревянная драконья морда на изогнутом носу, не поддаваясь волшбе снежной пляски, всё так же смотрит в сторону новых путешествий немым обещанием первого, бешено-сладкого весеннего плавания по оттаявшим волнам.
Будет весна, будут плаванья, плеск, пляски и платья, а пока не стой на морозе.
- Не стой на морозе, - просит Аслауг; её лицо с глубокими линиями скул и как бы чуть растянутыми за уголки глазами цвета серого камня, опущенного в голубую морскую воду, показывается в жарко вспыхнувшем проёме, обрамлённое подрагивающими от ветра волосками мехового воротника; она протягивает руку, тонкую и белую, к Уббе, которого Рагнар обнимает за плечи, склонившись к уху мальчика – он рассказывал сыну о великанше Скади, могучей лучнице и лыжнице, слишком любившей свои заснеженные горы (как во-он те, видишь?), чтобы жить у моря с нежеланным супругом. Царственную руку Аслауг, просяще протянутую к сыну, с дрожащими длинными пальцами, кусает и жжёт холод (придётся, морщась, мазать жиром покрасневшую и растрескавшуюся кожу, а потом лежать неподвижно, вытянув руки вдоль тела, не касаясь ни себя, ни простыней, ни лежащего рядом мужа); уже предвидя страдания благоверной, Рагнар одной рукой берёт её протянутую ладонь, другой подхватывает сына, и втроём они возвращаются в натопленную комнату, где темно только по углам, а остальное пространство пронизано оранжевым жаром от очагов и свечей.
Поздний вечер; длинные деревянные столы; влажный, густой, горячий запах хмеля и мяса; дом полон – знакомые и незнакомые, одинаково искажённые смехом лица с причудливыми, прыгающими по коже при каждом движении тенями; тяжёлый нагретый воздух сотрясаем радостным дребезжанием гомона, гула, песни.
Рагнар ссаживает Уббе на пол и треплет по мокро слипающимся от мгновенно растекающихся снежинок, светлым волосам. На щеках у мальчика – горящие, как ссадины, и круглые, как яблоки, пятна; на ресницах висят крошечные капельки и высыхают, едва упав.
- Ступай, - чуть подталкивает сына в спину Лодброк, и мальчик устремляется к рассевшейся на лавках вокруг очага компании: дети сидят напряжённо, подавшись вперёд, приоткрыв красные, поминутно облизываемые, обветренные губы, вцепившись побелевшими пальчиками в деревянный край; взрослые сидят расслабленно, полуразвалившись кто на лавках, кто на расстеленных на полу шкурах, тепло одетые, но с распахнутыми воротами, с поблёскивающими на лбу и у носа подтёками пота, с кружками в руках, раскрасневшиеся, ухмыляющиеся слышанной десятки раз истории, всякий раз обрастающей пёстрыми заплатками новых подробностей в устах очередного говорящего, увлекаемого бурным и весёлым потоком повествования, опьянённого актом рассказывания, летучими словами творения мира из пустоты, памяти и кружки эля. Этим сонмом внимающих заведует Флоки, упивающийся и своей временной властью над умами, и самим мёдом сказываемого; он то порывисто вскакивает, распяливая, как настежь распахивают окна, чтобы впустить солнце, щедро обведённые чёрным глаза с чёрными же лучиками, может быть, слёз, под нижним веком; то вскидывает угловатые руки с острыми локтями и громоподобно восклицает; то, наоборот, как-то сжимаясь, доверительно наклоняясь к слушающим и таинственно приглушая голос, щурится, как прикрывают двери, чтобы не впустить подкрадывающийся дождик. Волосы у Флоки стоят дыбом от азарта, и всё тело ходит ходуном от едва сдерживаемой крупной дрожи восторга.
- Я устала, - шелестит у уха засмотревшегося Рагнара мягкий полушёпот Аслауг; она берёт его под руку своей, длинной и крепкой, и сжимает предплечье; краем глаза Рагнар видит её вытянутый в долгую, лениво-ласковую улыбку рот. - Служанки уложат детей. Веселись и не забудь вовремя прийти в постель, муж.
Он кивает, слабо усмехнувшись, вдруг почувствовав себя пойманным в очень медленно и нежно удушающие объятия. Волосы Аслауг тончайшей паутиной касаются его щеки; её платье – синее, кажется? – становится совсем неопределимого цвета, оглушаемое рыжим полымем; его складки бьются у её ног, когда она идёт, и край на прощание взмахивает по полу, когда уходит.
- И тогда ётунов конунг Трюм сказал, - нараспев тянет Флоки и вдруг начинает отчаянно басить, отчего дети взвизгивают и хохочут, - «Не видал я ещё девы, жадней жевавшей! Три бочки мёду опростала моя невеста, трёх быков проглотила и семь лососей!» Но хитрый Локи и тут не растерялся и ответил Трюму, - Флоки хлопает ресницами и щебечет, изображая кроткую, в душистые ткани укутанную деву, со всех сторон омываемый восторженным воем, - «Богиня Фрейя, прекраснейшая, царственнейшая, нежнейшая из асинь, восемь ночей не ела, спешила к тебе, гнала по небу свою запряжённую котами колесницу, о жених, могучий Трюм, так не терпелось ей поскорей к турсам добраться, тебя увидеть».
Кто-то суёт в руку Рагнару полную пахучего эля кружку; встав поодаль и привалившись плечом к стене, он рассеянно скользит взглядом по головам собравшихся: Хельга, с такими же, как у мужа, угольными линиями вкруг глаз, слушает его, как ребёнок, радостно приоткрыв рот; Ролло смотрит исподлобья, но по губам бродит неясная усмешка и вдруг вспыхивает двумя рядами зубов, когда Флоки начинает вопить, потрясая кулаком: «…и тогда Хлорриди схватил свой молот, положенный ему на колени, и яростно сорвал своё свадебное убранство, и первый же удар могучего Мьёлльнира пришёлся на голову опешившего великана, по самой его глупой макушке!»; Сигги, приобняв Ролло, улыбается, отчего её обычно настороженное, напряжённое лицо становится приветливым и мягким, и тёмные завитки обрамляют и довершают его светящуюся красоту; Торунн и Бьёрн, бледнокожие, сероглазые и светловолосые, сидя рядом и держась за руки, о чём-то без конца перешёптываются, оба отчаянно краснеют и смеются, прижавшись друг к другу лбами. Взгляд Рагнара неспешно, ровно скользит по освещённым огнём и радостной близостью лицам, и вдруг спотыкается о кудрявую голову Ательстана; увидев его, смеющегося, как все, и сидящего будто со всеми, но в то же время наособицу, чуть в стороне от прочно склеенного единством сборища, с мыслями, отличающимися от общей мысли, Рагнар уже не может отвести взгляда. В Ательстане есть притягивающая, таинственная тишина, в его светлых глазах есть успокаивающее тепло; в том, как мягко он говорит, как смотрит, прямо и ласково, в том, как на его лице всегда лежит след непрекращающегося течения мысли, отпечаток неустанного задавания вопросов и молчаливого, упрямого, неподкупно честного поиска ответов на них, есть то, что отличает его от всех, когда-либо Рагнаром встреченных, то, что заставляет Рагнара доверять ему – и только ему – и любить его – только его – но об этом рано.
Ательстан замечает долгий взгляд и, чуть улыбнувшись, возвращает его, и сквозь отягчённое жаром пространство, поверх чужих голов, он добирается к адресату невредимым. Тёмные волосы, за исключением нескольких выбившихся прядей, собраны на затылке, узкие покатые плечи закутаны слоями тёплых тканей, необходимых, чтобы перетерпеть скандинавскую зиму. Рагнар вдруг вспоминает – он не просит об этом, цвета и ощущения без предупреждения вторгаются в поле зрения и чувства, вырвавшись из тёмной, густой массы памяти, - как собственнически и одновременно умоляюще сжимал край рясы сверху, из седла смотрящего на него Ательстана (ничего больше не видя, хотя вокруг шли, переговариваясь, люди, и лошади топтали сырую, пахнущую дождём, плодородную, комьями сбивающуюся землю), чувствуя под чёрной, непривычно гладкой под загрубевшими ладонями материей его тепло, которое привык уже, говоря с ним, чувствовать, и просил вернуться. Необходимость дотронуться, взять за плечо, сжать локоть - полубезумная попытка удержать в надмирных областях витающего Ательстана от мгновенного вознесения на свои христианские небеса, будь здесь, со мной, сейчас, мне больше не с кем; одно дело томный король Экберт в Уэссексе, туда можно доплыть, можно ворваться, людей, из мяса слепленных, можно топором снова превратить в мясо, только зазвенит, подпрыгивая, бесполезная за отсутствием головы корона в кровавой луже, - но у чужого бога в чужом раю, путь куда не подскажет дрожащая тень иглы на деревянном плавучем круге, отвоевать Ательстана будет сложнее ("сложнее" для Рагнара Лодброка никогда не было поводом отступить).

---

всё началось в деревянном доме - твоём - у залива.

прологом, конечно, - плачущая мать,
от дрожащей пелены слёз неспособная в иголку вдеть нитку,
чтобы заштопать протёртую отцову штанину;
плоские крыши монастыря, лепящегося к скалам,
богобоязненно вниз приседающего,
пока дух из моей бескровной и слабой плоти, упрятанной в рясу,
стыдимой, немой, умервщлённой клятвами,
воспарял пламенно и яростно - как тогда казалось -
к престолу, где сам и старцы, и четыре зверя, увиденные иоанном,
и там трепетал и бился, словно свечное зарево -
в свете которого, помню особо ясно,
выводил тонкой кистью, кровавой багрянкой сочащейся,
причудливо гнутую шею змеи михаиловой;
сырость, смирение, серое пресное варево на обед -
зато какие бдения, помилуй господи, светлый мой и сияющий,
когда в глаза как свинцом закапано, голова простуженная, неподъёмная,
бессонный озноб ледяные руки суёт за шиворот,
но всё стоишь, и вздрагиваешь, и поёшь, и молишься,
среди хора таких же, как лес под ветром, единодушно качающихся,
и каменный свод каждый звук подхватывает
и возносит, и рассыпает горстями щедрыми
над нашими склонёнными головами многократным эхом ангеловым,
и просыпаешься той лихорадочной предутренней бодростью,
и в горле дерёт, но по кипящему лбу скользят прохладные пальцы божии -
и всё в сумеречном и гулком храме при пожаре, восковом, опаляющем,
от которого бесы ночные по углам жмутся косматыми кучами
и рассыпаются в прах, когда в окна, разноцветной мозаикой застланные,
врывается неистовое рассветное воинство,
нахрапом захватывает пол, и стены, и лица сонно-ошеломлённые,
ослепительной радугой дробящееся, долгожданное.

и всё это было прологом, вступлением,
первой нотой, хрупко и одиноко длящейся,
чтобы вслед за нею расцвела бесстрашно такая музыка,
что мой бог - мой светлый, сияющий, господи, -
сел бы рядом с твоими, кровью и громовыми раскатами дышащими,
чтобы вместе молчать и слушать, и смотреть на то, как
всё началось в деревянном доме - твоём - у залива.

.

---

мы шли через лес.
он был нашим первым творением —
мы шли по хвойным иголкам,
опавшим с пахучих ветвей
в холодное небытие.

иногда нам хотелось молчать,
и тогда мы сделали ночь
и укрылись в ней
друг от друга,
и надолго забыли, как это —
быть тем, кто мы есть.

опьянённые новым сном,
на пресном речном песке
мы начертили эскиз вселенной.
черновой вариант.

время текло назад,
теряя звук и оттенок.
иггдрасиль был зерном,
зажатым в моей руке.

---

gods, come, now

спустя тысячелетия ему всё ещё снится
небо, кровью облитое, такое, каким оно было,
когда ты молча вступила на огненную колесницу.

и тени сумрачной свитой, драконами длиннокрылыми,
гибельными соцветиями выстраиваются в слоги
слов со страниц истории греческой мифологии.

он спит. кровавая мгла пресекает побег.
он видит свою невесту, выжженную дотла.
осыпается купол дворцовый. он не в силах помочь.

смерть стоит на пороге. нащупав верное место,
пламенная игла оставляет ожоги
на внутренней стороне век. его дети мертвы — снова.

и снова каждую ночь
к нему приходят боги, которых ты позвала.

---

responsum

теперь совсем тихо. только ночами море
плещет, обнимая холодные камни.
долгая вечная жизнь кончается хтонической старостью.
не о чем больше спорить.
нечего доказывать
в неутомимых битвах
длиной во все ночи этого мгновенного,
древнего,
абсурдного нашего мира.
лодка бьётся о берег.
звёздная вахта бессменна
на синей небесной сфере.

мы устали.
в нас больше не верят.
а раньше,
помнишь,
мы были —
были везде и всеми
одновременно —

кляли богов и тиранов,
гневили старого громовержца
в молниях и заплатах.
пели свободу.
были катуллом и цицероном.
вставали рано,
хладнокровно смотрели на отсутствие птичьего сердца,
перекидывали через левую руку тогу
и шли на форум.
терялись в пыльных руинах лет,
вечностью разбитых.
прятали за спину нож, в кулаке зажатый.
доживали до календ, чтобы умереть на идах.

всё это мы. всё это были мы.

помнишь?

ты спишь.
волна оставляет на камне
след —
блестящую раковину.
ещё один день после конца мира
истёрся в звёздную тишь.
мы не считаем дней.
есть только память,
призраков территория —
в ней
сумрачный силуэт,
сотканный из эфира.
лунная рябь на воде.

завтра я расскажу тебе
другую историю.

15.06.2015 в 01:02

Пишет  Rumata.Est:

островные мечты
Давай жить у моря.
Мои светлые длинные волосы,
солью и ветром пропахшие,
будет так правильно перебирать
у открытого очага будем спорить
и наши - единственные голоса
на мили вокруг потерявшие
для мгновения смысл и зазвучавшие
в вечности

Давай мы построим дом.
Деревянные стены и пол
будем чувствовать всё от подвала до крыши,
почти что лишившиеся человечности,
даже когда уснём будем слышать
плеск волн
и базальтовый видеть песок

Давай будем древние боги.
Ты - рыбу ловить, я - чистить, готовить уху,
Ты - выстругивать спицы, я - наискосок
вязать тебе тёплые вещи,
в холодной воде мочить ноги,
чтоб там, наверху разошлись облака,
и хлопать себя по бокам -
я не помню, что делать... ведь это ты
всегда управляешь погодой и вещими
птицами

Я буду легонько как бабочка по щеке
тебя целовать
выгоревшими ресницами.
Крошево звёзд вдалеке
нам расскажут о детстве
руны жестоко
вырезанные в камне.

Мы будем причина и следствие
тысячелетнего
Рагнарёка

---

три? десять? (как, бывало, забудешь...)

и крутятся калейдоскопом дни.
спи крепко, где бы ты ни.

---

---

не для нас проплывает в молочной петербуржской ночи трёхэтажный корабль с горящими окнами в чужую жизнь, оставляя за бортом искажённое лицо луны, прокатившейся по облачной нити и застывшей в прозрачном небе над пожелтевшими каменными ангелами —
или для нас?

не нам собираться в незнакомых гостиных на изгнаннических островах свободомыслия, чтобы петь песни далёкого детства родины и ругать её, решая её судьбу за фарфоровой чашкой английского чая, вспоминая клятвы, данные с высоты воробьиного полёта в самый счастливый день прошлой жизни, —
или нам?

не наши руки продолжают разговор, когда мы замолкаем, и не наши слова разбивают в крошево месяцы тишины, и не наши суждения о мире поддерживают жизнь в его неповоротливом больном теле, не дающем ни одного ответа и не значащем ничего, —
или наши?

---

in this harsh world
why do we
make enemies
of those
who we love the most
when it is so easy
to wound someone
with a word
or with silence
why do we
consciously
make the choice
to hurt
and how do we
find a way
back
and how do we
admit
our pain
and our fault
and how do we
trust
again
how
do
we