"i don't even sleep anymore i just die for a couple of hours each day"

Со стены опадают точки и запятые,
застилая бумажным снегом ковер в квартире.
Дело скоро к семи, но кажется, что четыре.
И пока за окном зима переходит в утро,
я пытаюсь выжать живое тепло из буквы —
чтобы сунуть в бутылку и отослать кому-то.
Я узнала как тщетно бегство, по крайне мере.
Что себя не оставишь молча курить под дверью,
и что кроме пиццы глупо во что-то верить.
Наконец споткнуться и не начать сначала.
Покричать, что все впустую и все достало.
И остаться в своем сугробе из одеяла.
Брошу красить волосы в синий и мыть посуду,
и Аманду Палмер больше любить не буду.
Я одна, но в комнате многолюдно.
Потому что жизнь уже не решить как ребус —
я лежу, в обход потолка обнимаюсь с небом,
и в пролом окна меня заметает снегом.

и все это можно считать неудачной шуткой.

---

я пишу леденеющим пальцем
на холсте петербуржского снега
свежевыпавшего голубого
спеленавшего грустный остров

я пишу: вы прекрасны прекрасны
я пишу: вы чудесны чудесны
мужики ругаются матом
разгребая снег у подъезда
кто-то курит вверх из окна

проезжает рогатый троллейбус
из страны беспечально рогатой
и увозит угрюмо молчащих
нестареющих хатифнаттов

я кричу: вы прекрасны прекрасны
я кричу: вы чудесны чудесны
пусть вам будет тепло на диване
в молоке не случается пленка
ну а грозы случаются чаще

потому что рогатый троллейбус
человеками плотно набитый
это бомба почти часовая
со слоновьим почти терпеньем

кто в ней едет, прекрасны прекрасны
и сердца их чудесны чудесны
и в любую минуту взорвутся
и истории их и печали
и стихи и списки покупок

также смех и любимые песни
вдруг заполнят заполнят пространство
запоют запоют и завоют
и придется зажать крепко уши

потому что прекрасных прекрасных
и чудесных чудесных чудесных
в самом деле так много премного
что их легче не замечать
этот метод мы практикуем

а заметив оглохнем наверно
и заплачем заплачем заплачем
станем все обниматься смеяться
а потом а потом а потом а потом
а потом а потом мяу мяу

---

на случай, если не мне одной нужно вдохновение, чтобы продолжаться каждый день

you’d think i'd shot their children
from the way that they are talking
and there’s no point in responding
‘cause it will not make them stop

and i am tired of explaining
and of seeing so much hating
in the very same safe havens
where i used to just see helping

i am bigger on the inside
but you have to come inside to see me
otherwise you’re only hating
other people’s low-res copies

you’d think i'd learn my lesson
from the way they keep on testing
my capacity for pain
and my resolve to not get violent

but though my skin is thickened
certain spots can still be got in
it is typically human of me
thinking i am different

the french kid who wrote an e-mail
to the website late last night
his father raped him and he’s scared
he asked me how do you keep fighting

and the truth is i don’t know
i think it’s funny that he asked me
‘cause i don’t feel like a fighter lately
i am too unhappy

you are bigger on the inside
but your father cannot see
you need to tell someone, be strong
and somewhere some dumb rockstar truly loves you

you’d think i’d get perspective
from my few years by the bedside
it is difficult to see the ones i love
so close to death

you took my hand when you woke up
i had been crying in the darkness
we all die alone but i am so, so glad
that you are here

you whispered we are so much bigger on the inside
you, me, everybody
some day when you’re lying where i am
you’ll finally get it truly

we are so much bigger
than another one can ever see
but trying is the point of life
so don’t stop trying

promise me.



видео

---

что делать, если тебе очень хочется феминистскую футболку и футболку с амандой палмер

...но у тебя нет ни того, ни другого. (краткое руководство)

1. покупаешь футболку без рисунка и маркеры по ткани
2. ТВОРИШЬ (англ. YOU MAKE SHIT HAPPEN )

надписи поближе

---

i woke up and one of us was crying

Gaiman described A Game of You as "probably" his favorite volume in the series, "because it's most people's least favourite volume, and I love it all the more for that."





странно мне, что most people's least favourite volume; для меня он из пяти прочитанных самый.
самый heartwrenching полноценный русский эквивалент не подбирается
геймановское умение сторителлить — оставлять зацепки, плести сюжетную паутину, в нужном месте оглушить, в нужном — выскочить из-за угла с хлебным ножом, нарезать им французский багет и протянуть коробку миндального печенья. и оставить в конце — с грустью, что многое в пути потеряно. радостью, что многое приобретено. осадком — многое непонято. хотя поставлена точка — недосказано.

и: Gaiman often characterises Sandman stories as "male" or "female"; A Game of You, dominated by female characters and points of view, is one of his female stories.
пулен де ля барр предупреждал, что всё написанное мужчинами о женщинах должно быть подвергнуто сомнению, но у геймана систематически выходит. я когда-нибудь объясню, почему.

---

и даже на итальянском. и даже так

@настроение: иннамората пицца, anyone?

---

no one can stare at the wall as good as you, my babydoll

the pattern's laid out on the bed
with dozens of colors of thread
but you've got the needle
i guess that's the point in the end

and they've got excitement
and life by the fistful
but you've got the needle
i guess that's the point of it all



давайте поговорим о символизме этой песни, боже, давайте поговорим

---

Нил Гейман говорит: If I could have physically passed away, just let it all go, like that, without doing anything, stepped out of life as easily as walking through a door, I would have done it.
Набоков говорит: Бумажное покрывало над бездной.
Стивен Фрай говорит: I wouldn't mind dying.
и я потом думаю, что и я, и я тоже, и если бы не несколько крепко держащих крючков, то я бы точно, я бы точно. а потом: какого же чёрта я этот контейнер души продолжаю наполнять содержимым, если собираюсь от него так просто отказаться? и тогда думаю, что хоть это иногда так тяжело, что и говорить не хочется, но содержимое всё-таки надо до адресата донести. где бы его ни носило.

---

совсем необъяснимое накатывает, но могу сказать, что эти двое

и рассказы Макса Фрая, и почему-то разбитая лампа и окурки хабарики! хабарики! в чашках, а вы грейтесь, пожалуйста, потому что градус внутри должен обязательно расти обратно пропорционально градусу вовне.

и вообще-то да, обо всём этом надо разговаривать хотя бы со стеной, потому что иначе можно совсем-совсем

---

вдруг откуда-то взялось

Конте́йнер (англ. container, от англ. contain — «содержать в себе, вмещать»; буквально «вместилище, ёмкость»)

Контейнер души — лишь ёмкость из вещно-предметной сферы.
Внутри он горячий, мягкий и розовый, как арбуз.
Пока мы его худеем, толстеем, не зная меры,
он терпит нас и до срока хранит свой бесценный груз.

Тут дело не в сходстве взглядов и не в числе различий.
Не дешифруй эту клинопись. Вообще не спеши.
Контейнер твоей души вполне себе симпатичный.
Пусть его держит за руку контейнер моей души.

@темы: достать чернил и плакать

---

"It's like the people who believe they'll be happy if they go and live somewhere else, but who learn it doesn't work that way. Wherever you go, you take yourself with you", — сказал мудрый Нил Гейман, но, так как до Грэйвьярд Бук я (пока?) не добралась, сия мысля меня минула, и пришлось всё проходить самостоятельно и синяки набивать собственные, а не книжно-бумажные. Но скажу вам честно: я не верю, что бывает по-другому.

И здесь всё-таки очень красиво.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Коты ни черта не смыслят в мотоциклах.

...что не мешает мотоциклам фигурировать в их не магнум и не опусах.
Ма-а-аленькое что-то по картинке авторства fpbhamupiyo.tumblr.com/

картинка

маленькое что-то. jcs 2000, Judas/Jesus, AU

Все кончается/начинается/нужное подчеркнуть в тот день, когда я стою перед зеркалом в ванной с зубной щеткой во рту и стремительно и бесповоротно осознаю, что я — лысеющий мужик не первой свежести, единственный смысл жизни которого живет по соседству и днями напролет пилит бревна. Зло сплюнув мятную пену в раковину, я получаю экспресс-доставкой Осознание Номер Два: со Всей Этой Хренью, которой заросло мое существование, надо что-то делать.
Для начала я решаю не сбривать трехдневную щетину и в честь сего эпохального события немедленно увольняюсь из банка, где работал (терял время, волосы и терпение) последние два года, без объяснений и рекомендаций (и даже проявляю чудеса самоконтроля, не поведав в подробностях, куда именно они могут свои рекомендации засунуть). Считая, что старик Жан-Поль уже может мной гордиться, я покупаю черную косуху. И мотоцикл. Не Харли наш Дэвидсон, но Хонду CB400, с чем вполне можно жить и даже чувствовать себя при этом, как говорится, очень крутым.
Именно таким — очень крутым и в косухе и побрякивая ключами от свежеприобретенного мотоцикла — я и прихожу к своему единственному смыслу, который вот уже месяц носу не кажет из мастерской, кроме как редким поздним вечером, когда мне удается убеждениями и минимальным применением силы вытащить его подышать чем-нибудь, кроме еловых опилок, и тогда мы чинно прогуливаемся по нашей и, если повезет, соседней улицам; иногда чинные прогулки кончаются тем, что мы напиваемся до состояния умеренной бессознательности в ближайшем баре, но в завершение вечера неизменно расходимся по домам: я — к своему одинокому ложу, он — к своим опилкам. Но сегодня — небеса, трепещите, расступайтесь, небожители! — все будет иначе. Сегодня я очень крутой принц на железном коне. Да, каждый справляется с кризисом среднего возраста по-своему.
В мастерской светло и пряно пахнет древесиной. Он работает, низко склонившись, все над той же скрипкой, что на протяжении последней затворнической недели постепенно обрастала любовно изготовленными обечайками, эфами, кленовым грифом, колками, сосновыми дужками. Его светлые брови сведены к переносице, вьющиеся волосы собраны в хвост, несколько прядей упали на лоб. Он слишком занят работой и мыслями и не замечает мешающих прядей, и не слышит моих шагов, пристраивая на место порожек. Я мало чего боюсь, но мысли, рождающиеся и созревающие в его голове в эти часы неспешной, сосредоточенной работы, вселяют в меня не поддающийся увещеванию ужас — хотя бы потому, что я знаю, куда эти мысли нас заведут, как только разрастутся достаточно, чтобы принести плоды необратимых поступков. Но сегодня я не хочу бояться его мыслей. Я хочу прогнать их, развеять, отсрочить, я хочу забрать его у его же мыслей, хочу, чтобы он был здесь, сейчас и со мной, а не смотрел в будущее или вглубь себя, удаляясь, удаляясь, удаляясь.
Я так ему и говорю:
— Эй ты, единственный смысл моего существования, подними свой зад и давай прокатимся.
Он вскидывает голову и улыбается так, что человечество во главе со мной уже бежит наперегонки и выстраивается в очередь, чтобы даром сдать ему свои внутренние органы разной степени необходимости для жизнеобеспечения.
— Прокатимся? — уточняет он, и смотрит на мою косуху, и прикусывает губу, чтобы прекратить улыбаться, и все равно улыбается, и мне становится жарко и душно, и вовсе не потому, что я стою в солнечном луче, падающем на пол через окно.
В этот раз даже не приходится волочить его к двери — он, видно, заинтригован, потому что идет со мной, совершенно не протестуя, разминая уставшие пальцы и плечи и снимая с волос резинку, и надевает темно-серое пальто.
— Прррошу, — гордо рычу я, с галантностью представителя семейства медвежьих открывая дверь, и стою, источая скромное самодовольство, пока он обходит новенькую Хонду, припаркованную аккурат под дверью с вывеской "Мастерская Joseph&Son", восторженно пялясь на большую круглую фару, почему-то заслужившую его особое расположение.
— Запрыгивай, — предлагаю я почти по-байкерски, разве что не добавляю "детка", и он, видимо, оценив мою сдержанность, снисходительно улыбается и усаживается на сиденье за мной. Я стартую резко, чтобы он ухватился за мой пояс, и из-за его рук под моей курткой мне снова становится душно.
Мы мчим по широкой пустой дороге, впереди разливается бесконечное небо, и он отпускает меня, чтобы раскинуть руки, прокричать что-то невнятное бьющему в лицо ветру и захохотать, как мальчик на аттракционе. Мы набираем скорость до восьмидесяти, до ста, стрелка на спидометре ползет, и он крепко обнимает меня за пояс и перекрикивает ветер, чтобы спросить:
— Мы остановимся? Мы когда-нибудь остановимся?
И я кричу в ответ, что мы не можем остановиться, но можем уйти с сеанса, не дождавшись титров, у нас как раз очень кстати нет шлемов, не то чтобы они были большим препятствием в любом случае, и его губы оказываются у моего уха, заглушая ветряной свист, и он говорит:
— До титров еще долго, давай дождемся хотя бы завязки — а потом уже не уйдешь, станет интересно, как будет дальше, даже если знаешь заранее. Я должен закончить то, что начал, и то, что еще не начал, и то, что начал не я. А ты должен быть со мной. — Его волосы щекочут мне лицо, и он целует меня в щеку, и я уверен, что он говорит не о своей чертовой скрипке, и я кричу ему, чтобы он сел, мать его, и держался крепко, а не то очень крутой принц в косухе потеряет управление, покой и сон, а пленка застрянет в проекторе, и никакого кина в этот раз не будет.
И он снова смеется, и я знаю, что он здесь, еще здесь, и что сегодня я его не отпущу, и что этим вечером, а может, и следующим, и тем, который будет после него, к своей скрипке он не вернется.

@темы: достать чернил и плакать

---

Must you betray me with a kiss?

Когда то, что ты невинно и безгрешно обожал многалет, вдруг оказывается д о к р а й н о с т и г о м о э р о т и ч н ы м, получаются стихи и даже ошметки прозы.
Написано по JCS-2000 и где-то между строк еще Леонид Андреев косвенно полежал, но верующих и их чувства все равно считаю необходимым предупредить заранее: ВАМ ОНО НЕ НАДО.

Картиночки для осознания масштаба гомоэротизма.

ошметки прозы: "Эхо", Judas/Jesus, AU.

*
Он возвращается снова и снова — безгрешным и беспамятным, как первое дитя первой матери на земле, как первая звезда бесконечной ночью, как впервые произнесенное "люблю".
В этот раз я встречаю его промозглым осенним вечером, укрывшись от дождя под случайным козырьком на тускло освещенной улице. Он выходит, и желтая тень дверного проема ложится на мокрый асфальт, преломляется в стеклянной черной луже, и вспыхнувший огонек поднесенной к лицу зажигалки выхватывает из холодного мрака его черты, его прикрытые глаза и приоткрытые губы, которых я пока не вижу и потому не узнаю. Я смотрю на тающий серый дым и чувствую на себе его взгляд, светящийся, ныне и присно, теплым, почти детским любопытством; и уже знаю, подспудно знаю, еще не повернувшись, потому что сквозь туман времени узнаю прикосновение его взгляда к щеке, к складке губ, к краю век — невесомое прикосновение, скользящее, как перо. Наши встречи — прихоть седого часовщика вечности, и я не удивляюсь, когда он обращается ко мне, как всегда, безотчетно выбрав меня — и не узнав:
— Сигарету?
Я не удивляюсь, но меня берет дрожь, когда его пальцы касаются моих и мы встречаемся глазами, — в который раз спустя столько лет, и все же мне трудно смотреть на него, снова живого и близкого, и я бросаю короткое "спасибо". Я могу не говорить больше ничего, я знаю, я пытался противостоять предопределенности молчанием и злым упрямством, — шестеренки все равно уже сцепились, уже утробно загудел чудовищный механизм, и от нас ничего теперь не зависит. Не от меня; я впускаю дым в легкие, и горло едко дерет. Не от него — он никогда не мог справиться со штурвалом нашего корабля, течением уносимого к гремящему волнами краю.
— Ты продрог. Заходи, — предлагает он, потушив сигарету, и придерживает дверь. И я захожу, ничего не спрашивая и снимая с головы капюшон толстовки, надетой под потертую кожаную куртку.
Серая полуподвальная комната согрета и преображена нехитрым убранством: расстеленными по пыльному полу старыми одеялами и длинным деревянным столом, на котором горят, капая воском, белые свечи, усеивая пляшущими отблесками бутылки и стаканы со следами пальцев и ладоней. Стоящий здесь же магнитофон приглушенно поет голосом Леннона, отсчитывая сантиметры кассетной пленки. All we are sayin' is give piece a chance...
На одеялах сидят и полулежат мужчины, и я могу сказать, сколько их, не считая. Когда он входит, а я вхожу следом, все они приподнимаются, выпрямляясь, и я чувствую на себе заведомо дружественные взгляды и вижу лица, всегда равно готовые к улыбке и чистым слезам — качество, редкое теперь, но неизменно возвращающееся вместе с ними. Я называю свое имя, и самый высокий и широкоплечий из них, похожий на лесное божество плодородия, краснощекий и улыбчивый, с копной непослушных волос, подает мне широкую горячую ладонь и называет меня братом. Сидящий рядом с ним, бледный и темноволосый, тоже сжимает мою руку в своей, холодной и легкой, и смотрит на меня испытующе, а потом поворачивается к нему — только приведшему меня и уже наливающему мне вина, — и склоняет голову, тихо и глубоко задумавшись.
Он сам снимает с меня мокрую куртку, подает стакан и усаживает рядом с собой. Я больше не верю изменчивому пламени свечей, озаряющему счастливые лица; не верю согревающему тело и смягчающему душу вину — я знаю, что я тень среди вечно живых, ждущих чуда, тепла и смеха, и я чувствую себя тенью.
В темном углу грудой свалены рюкзаки. Он говорит, что они здесь ненадолго — они нигде не задерживаются, эти смеющиеся странники, идущие к краю земли за человеком, тихую речь которого слушают, стараясь не помешать даже неосторожным вздохом. Он говорит о безграничной вселенной и безграничных ее чудесах, дающихся легко идущему и улыбающемуся сердцем; он говорит то, что и я, и они слышали столько раз, сколько гладких камней омывает волна, набегая на берег океана, только я помню каждое его слово, каждую ноту печальной и светлой музыки его голоса, в которой сливаются все сонаты Баха и все ноктюрны Шопена, — а они забыли, и забвение их глубоко и крепко, как сон усталого ребенка.
Он сидит совсем близко, касаясь меня коленом, и я смотрю на его мягко освещенное лицо и ласковую улыбку, рождающую вспышки воспоминаний на исхоженной карте моей памяти. Волосы у него светлые и мягко вьющиеся; теперь он собирает их на затылке, несколько раз перевязав резинкой. Не меняются ни голос, ни глаза, раз в полвека встречающие мои с любопытством неизвестности и за три года темнеющие от моих слов, от моих рук, от непоправимости моих ошибок, запечатленных в самом сердце вечности.
Я засыпаю рядом с ним, как продрогший бродяга у огня или приблудившийся пес, обретший хозяина.
На утро он протягивает мне термос с горячим чаем и хлеб в шуршащем белом пакете, смотрит на меня, не скрывая прямого взгляда, пока я ем, а потом предлагает остаться с ними, сам не понимая, какой договор подписывает с вечностью.
И я соглашаюсь.

*
Он возвращается снова и снова безгрешным и беспамятным; я возвращаюсь, неся свою память, и свою вину, и черную тень навеки сложенных крыльев.
Меняются, как увозимые со сцены декорации, столетия и города, а он остается, и сердце бьется в его груди схваченной в тиски птицей — недолго, треть человеческой жизни, а потом продолжает биться во мне, и иногда под утро мне кажется, что оно, подступив к самому горлу и взяв его приступом, вот-вот пробьет его и ослепительной истиной вырвется на свободу. И когда я в последний раз сдавливаю свое горло, чтобы птица умолкла, или раздираю его, чтобы она улетела, моя жизнь обрывается на одну звенящую минуту абсолютной тишины; и заходит на новый круг, где он все еще дышит и смеется, и растит птицу в себе.
И не так важно, где мы — идем, обжигая ноги, по раскаленным пустынным пескам, или шагаем по обочине автострады серым ноябрьским утром, не глядя на указатели, — он, как прежде, идет с нами и задаром поит мудростью зевак на базаре, среди крикливых возгласов и кудахтанья, или прохожих в городском парке; касается ладонью головы смуглого босого ребенка, умытого с макушки до пят палящим солнцем древнего города, или улыбается, увидев девочку в резиновых сапогах, присевшую и собирающую осенние листья.
— Держи, — он протягивает ей разлапистый, желтый, с кровавыми прожилками лист, и мне хочется сказать ему: я помню тебя, помню тебя смеющимся и плачущим, тысячу один раз живым и тысячу раз мертвым, помню тебя на сотне битв за любовь и свободу — безоружным, неподвижным и молчаливым; я помню тебя в хитоне, в рубахе, в футболке, в свитере и джинсах, со светлыми волосами, лежащими на плечах и заплетенными в короткую пушистую косу, с гитарой, с книгой, с цветами, брошенными из толпы, в пыли, в грязи и в крови. Я помню тебя всего и помню тебя всегда, и я помню, что должен с тобой сделать, я помню, помню —

мать берет девочку за плечи и уводит, и девочка еще долго оглядывается на нас, сжимая черешок желтого листа.

*
Моя любовь — чудовищный цветок; она распускается и начинает истекать кровью, роняя с лепестков на землю густые соленые капли, капли сомнения и предательства, из которых растет, пробиваясь к свету, колючая сорная трава, впивающаяся в его ступни, когда он проходит, обвивающая его щиколотки, его ноги, его пояс, его руки и плечи, сжимающая его в объятиях так крепко, как хотел, как должен был обнять его я.

Я с ними почти два года. Для него время идет иначе — иногда он смотрит на меня так, будто знал всегда, был незримым свидетелем каждой мысли и каждого шага, а иногда будто вовсе не узнает. Он бывает со мной ласков, как бывает ласков со всеми, а иногда сидит в тишине и уединении и днями не произносит ни слова — то неподвижно, застывшим взглядом прозревая вечность, то теребя застежку на куртке, то хмурясь и прикусывая костяшки поднесенных к лицу пальцев.

*
Когда я просыпаюсь, в деревянной комнате с полупрозрачной занавеской на окне разлито молоко предрассветных сумерек. Я встаю, прохожу по комнате, переступая через глубоко и мирно спящих, нахожу свою куртку и кроссовки и, одевшись, иду в зябкую прохладу раннего летнего утра.
Мы в Америке, где-то между Огайо и Индианой, в небольшом деревянном доме приютившей нас женщины. Вчера она открыла нам дверь и посмотрела на нас удивленно, но без страха — и большеглазый русый мальчик выглядывал из-за ее ноги. Женщина накормила нас, опустошив дребезжащий холодильник, а мальчик все это время сидел у него на коленях, касаясь его волос и смеясь рассказанным на ухо историям. После ужина все улеглись в отведенной для нас свободной комнате, кто на матрасах на полу, кто на кровати; он остался сидеть на открытой веранде, освещенной одной тусклой лампой на длинном шнуре. Я смотрел на него сквозь кухонные окна, через кисейную занавеску — на его устало опущенные ресницы, на руку, сжатую в кулак в распущенных волосах. Женщина поспешно прошла из темной и тихой глубины дома на веранду, не заметив меня, и вышла к нему, натягивая на мерзнущие руки растянутые рукава свитера, и они тихо заговорили, не глядя друг на друга. Я стоял и смотрел, понимая, что нужно уйти, прикованный к месту сознанием низости своего соглядатайства, — и увидел, как женщина расплакалась, вздрагивая всем телом от долго сдерживаемых рыданий, а он, быстро повернувшись к ней, с блестящими от слез глазами взял ее ладонь и прижал к своему лицу.
Я отвернулся от окна и, укладываясь на пол в промерзлой деревянной комнате, почувствовал себя усталым и старым, как гора Арарат.

В предрассветный час все в доме спят, но, выйдя на кухню по скрипящим половицам, я вижу, что он все так же сидит на веранде — один на деревянных ступенях, спиной к окну, опустив голову на руки.
Я завариваю ему растворимый кофе, кладу две ложки сахара, нахожу в холодильнике бутылку молока и, прихватив шерстяной плед, наброшенный на спинку плетеного кресла, выхожу к нему. Он не двигается, когда я укрываю его плечи, отведя со спины легкие светлые пряди, заметив родинку в обычно не видимом глазу изгибе шеи, и поднимает голову, когда я подаю ему дымящуюся чашку. Я сажусь рядом, стряхнув капли с мокрой от ледяной росы ступени, и мы молчим, слушая проснувшихся птиц и глядя на укутанные утренней дымкой верхушки буков и дубов, пока он греет руки и дует в чашку.
— Все было бы намного проще, — говорит он тихо, глядя на легкую рябь в чашке, бегущую от его дыхания, — если бы люди любили друг друга. Больше ничего не надо ни им, ни этому миру. Любить всех...
— ...значит не любить никого, — невольно перебиваю я, думая о женщине в растянутом свитере, и о ее сыне, и о девочке в парке, и о тех многих, которым он отдал себя — не больше и не меньше, чем мне и кому-либо другому, встреченному на пути. И поясняю, поймав пристальный взгляд: — Уайльд, кажется.
— Ты же видишь, — говорит он, называя меня по имени, и улыбка смягчает усталость и напряженность в его лице, — ты же знаешь, что это не так.
Я молчу. Я знаю только, что скоро он встретит ее — смуглую женщину с темными глазами и растекшейся по щекам тушью, и подаст ей руку, и ничто уже не будет прежним. Не в этот раз. Не на этом круге. Я мог бы дождаться следующего, но я не хочу больше ждать, я многого больше не хочу и решаю сказать ему об этом в этот раз, прямо сейчас.
— Я не хочу любить всех, — говорю я, и он смотрит на меня, как на незнакомца, для которого любви уже не хватило, — я не хочу любить никого, кроме тебя.
С изменившимся выражением он поворачивается ко мне и отставляет чашку, когда я беру его лицо в руки и губами нахожу его губы, его ладони, его плечи и родинку в невидимом глазу изгибе шеи.

Люди неутомимы в изобретении новых способов выражения невыраженного и невыразимого — новых слов, новых сочетаний слов, новых прикосновений, новых гармоний, новых форм и формул.
Этим холодным утром он позволяет мне хотя бы попытаться иначе — без слов, этого источника непонимания, как для нас было всегда — выразить мою любовь к нему, длящуюся, как ночь над полярным кругом, не розданную поровну, а целиком сосредоточенную в нем, снова и снова возвращающуюся вместе со мной, с моей памятью, с моей виной, с черной тенью навеки сложенных крыльев.
Выразить — пока я еще могу, пока ревность и злость, и усталость, и разочарование не превратили вкус его поцелуя в горечь на языке.

*
Я смотрю, как он ложится на оставленное для него место на кровати, смотрю, как он закрывает глаза, поворачивается на бок, спиной ко мне, смотрю, как он вздыхает и засыпает, уносимый теплым приливом сновидения. И еще долго сижу у его постели: светает, комнату сверху наводняет солнце, все просыпаются и тихо выходят, чтобы не разбудить его, разбредаются по деревянному дому женщины, приютившей счастливых странников, просыпающихся оттого, что солнце целует им веки. В комнате остаемся только мы — он, спящее беспамятное дитя в колыбели на волнах вечности, и я, всепомнящий мрачный Харон, сторожащий его сон.
И опять я думаю — зачем его повторяют? — не может быть, чтобы только для меня, для моей тянущейся, неостывающей боли; и кто он — может, только далекий отклик, эхо шагов того, кто прошел по земле, оставив ее навсегда изменившейся, пустой без него, но переполненной его любовью, которую до сих пор можно пить из ручьев, льдом обжигающих губы предавшего поцелуем?
Я сижу у его постели, и я вижу будущее, разостланное перед нами бескрайним покровом повторяющегося узора: его безгрешного и беспамятного возвращения; моего чудовищного цветка, сорванного его рукой и доверчиво поднесенного к лицу; моей памяти, и моей вины, и цветущей колючками сорной травы моего предательства, и бесконечной полярной ночи моей любви, и черной тени навеки сложенных крыльев; и бьющейся, неумолкающей птицы его сердца, подступающей к моему горлу, берущей его приступом и судорожно стучащей в нем.

стихи.

— Иуда, — сказал Иисус и молнией своего взора осветил ту чудовищную гору насторожившихся теней, что была душой Искариота, — но в бездонную глубину ее не мог проникнуть. — Иуда! Целованием ли предаешь сына человеческого?

Смотри на меня — в меня; закрывай глаза.
Предатель. Не сердце — стонущая гроза.
Не сердце — полная чаша, горчайший яд,
что губ не минует и сотню ночей подряд.
Не разум — безумный танец, плененный лев,
смертельная схватка — нежность моя и гнев.
Не горло — сухость пустыни, палящий зной,
мой крик, смолкающий под твоей рукой,
мой рев, распоровший небо до той звезды,
что колыбель качает, где дремлешь ты.
И сон твой горек: в безлунном ночном саду
своей любовью тебя распинать иду.
Предавший трижды будет среди святых;
я — вечным псом цепным возле ног твоих.
Но чей бы ни был — земной или божий сын,
большой ли дар, скажи — поцелуй один?
Клеймом кровавым выжженный на щеке,
рассвет над бездной, вспыхнувший вдалеке.
Мне там гореть, не сгорая — потом, потом,
сейчас — твои губы — дверь, твое сердце — дом,
святая вода из уст или из горла,
во тьме, как комета, огненная стрела.

Потом — умирать стократно, идти ко дну.
Сейчас — один поцелуй; я его верну.

@темы: достать чернил и плакать

---

О вербе бы к весне сказывать,
но ты иначишь снова по-своему.
Жалеть теперь — ах, мне понять сразу бы!
ах, ни смотреть, ни слушать не стоило!

Но слухом и тем более — зрением
не различить беззвучного оклика,
что по ночному ветру осеннему
привел в уснувший город за облаком.

Пусть и во сне не спит тоска тайная,
а слезы до утра — кому выгодно?
Как намертво с тобой Москва спаяна,
так песня наша заживо сыграна.

@музыка: 🍂 Город в облаках 🍂, 🎼 Верба 🎼

@темы: достать чернил и плакать

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

и - написанное сегодня утром, буквально два часа назад. влюбленное и грустное. и не спится.
"...но, боже мой, ты так прекрасен, что не любить тебя нельзя."

***

С.

Я люблю и ловлю тебя в пленках и в зеркалах.
И хоть морщься, хоть плюйся — не избежать никак.
Моя любовь бы тебе, конечно, была мала.
Моя любовь тебе — жмущий в плечах пиджак.

Мое сердце тебе — неразгоревшийся уголек.
Мое сердце — грустный, влюбленный, смешной Пьеро.
Я — разбитый поэт и морщинистый полубог,
Раз за разом молча берущийся за перо.

Я не знаю тебя. Но встреться мы в полусне,
Мне бы было в тебе страшно и горячо.
Ты бы — песня моя, судьба — улыбнулась мне
И прошла бы мимо, тронув меня плечом.



апд. переложила стихи на музыку. гитара, голос - всё моё.

@темы: достать чернил и плакать

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра