[делюж]

I. вечер

Зима приходит, как ни отсрочивай, набивая кладовые едой в мешках и бочках, как ни заговаривай, упрашивая богов, молча хмурящих подёрнувшиеся инеем брови, и властно берёт всё, что отныне принадлежит ей: за ночь застывший излом фьорда; скалы, волей невидимых исполинов обсыпанные сверкающей мукой; погребённые под шкурами снеговых чудищ дома Каттегата; стены, запятнанные рыжими всполохами огня в бесконечных попытках оттаять; сами души (теперь Рагнар знает, как поименовать то, шевелящееся и ноющее, как больной младенец, для чего в их языке предусмотрительно не слепили слова - больных младенцев здесь милосердно лечат топором) людей, подталкивая к очагу, к постели, к деревянной дымящейся кружке, друг к другу.
Море, столько раз весело уносившее их на драккарах под багряными парусами со слепящими бликами на солёной синеве и шипящей пеной на вздымающихся спинах волн, теперь застыло щербатой, изменчивой – то скользкой, то сухо шаркающей, неверной дорогой, уводящей в безбрежное царство ледяного тумана, сходящего с серых, в пятнах снега гор, и низко клубящегося над зачарованной морозом водой. Корабли, беспомощные, как задыхающиеся рыбы, вытащены на берег и схоронены под наскоро поставленными навесами; паруса свёрнуты, как крылья сошедших на землю ангелов (кажется Ательстану); только деревянная драконья морда на изогнутом носу, не поддаваясь волшбе снежной пляски, всё так же смотрит в сторону новых путешествий немым обещанием первого, бешено-сладкого весеннего плавания по оттаявшим волнам.
Будет весна, будут плаванья, плеск, пляски и платья, а пока не стой на морозе.
- Не стой на морозе, - просит Аслауг; её лицо с глубокими линиями скул и как бы чуть растянутыми за уголки глазами цвета серого камня, опущенного в голубую морскую воду, показывается в жарко вспыхнувшем проёме, обрамлённое подрагивающими от ветра волосками мехового воротника; она протягивает руку, тонкую и белую, к Уббе, которого Рагнар обнимает за плечи, склонившись к уху мальчика – он рассказывал сыну о великанше Скади, могучей лучнице и лыжнице, слишком любившей свои заснеженные горы (как во-он те, видишь?), чтобы жить у моря с нежеланным супругом. Царственную руку Аслауг, просяще протянутую к сыну, с дрожащими длинными пальцами, кусает и жжёт холод (придётся, морщась, мазать жиром покрасневшую и растрескавшуюся кожу, а потом лежать неподвижно, вытянув руки вдоль тела, не касаясь ни себя, ни простыней, ни лежащего рядом мужа); уже предвидя страдания благоверной, Рагнар одной рукой берёт её протянутую ладонь, другой подхватывает сына, и втроём они возвращаются в натопленную комнату, где темно только по углам, а остальное пространство пронизано оранжевым жаром от очагов и свечей.
Поздний вечер; длинные деревянные столы; влажный, густой, горячий запах хмеля и мяса; дом полон – знакомые и незнакомые, одинаково искажённые смехом лица с причудливыми, прыгающими по коже при каждом движении тенями; тяжёлый нагретый воздух сотрясаем радостным дребезжанием гомона, гула, песни.
Рагнар ссаживает Уббе на пол и треплет по мокро слипающимся от мгновенно растекающихся снежинок, светлым волосам. На щеках у мальчика – горящие, как ссадины, и круглые, как яблоки, пятна; на ресницах висят крошечные капельки и высыхают, едва упав.
- Ступай, - чуть подталкивает сына в спину Лодброк, и мальчик устремляется к рассевшейся на лавках вокруг очага компании: дети сидят напряжённо, подавшись вперёд, приоткрыв красные, поминутно облизываемые, обветренные губы, вцепившись побелевшими пальчиками в деревянный край; взрослые сидят расслабленно, полуразвалившись кто на лавках, кто на расстеленных на полу шкурах, тепло одетые, но с распахнутыми воротами, с поблёскивающими на лбу и у носа подтёками пота, с кружками в руках, раскрасневшиеся, ухмыляющиеся слышанной десятки раз истории, всякий раз обрастающей пёстрыми заплатками новых подробностей в устах очередного говорящего, увлекаемого бурным и весёлым потоком повествования, опьянённого актом рассказывания, летучими словами творения мира из пустоты, памяти и кружки эля. Этим сонмом внимающих заведует Флоки, упивающийся и своей временной властью над умами, и самим мёдом сказываемого; он то порывисто вскакивает, распяливая, как настежь распахивают окна, чтобы впустить солнце, щедро обведённые чёрным глаза с чёрными же лучиками, может быть, слёз, под нижним веком; то вскидывает угловатые руки с острыми локтями и громоподобно восклицает; то, наоборот, как-то сжимаясь, доверительно наклоняясь к слушающим и таинственно приглушая голос, щурится, как прикрывают двери, чтобы не впустить подкрадывающийся дождик. Волосы у Флоки стоят дыбом от азарта, и всё тело ходит ходуном от едва сдерживаемой крупной дрожи восторга.
- Я устала, - шелестит у уха засмотревшегося Рагнара мягкий полушёпот Аслауг; она берёт его под руку своей, длинной и крепкой, и сжимает предплечье; краем глаза Рагнар видит её вытянутый в долгую, лениво-ласковую улыбку рот. - Служанки уложат детей. Веселись и не забудь вовремя прийти в постель, муж.
Он кивает, слабо усмехнувшись, вдруг почувствовав себя пойманным в очень медленно и нежно удушающие объятия. Волосы Аслауг тончайшей паутиной касаются его щеки; её платье – синее, кажется? – становится совсем неопределимого цвета, оглушаемое рыжим полымем; его складки бьются у её ног, когда она идёт, и край на прощание взмахивает по полу, когда уходит.
- И тогда ётунов конунг Трюм сказал, - нараспев тянет Флоки и вдруг начинает отчаянно басить, отчего дети взвизгивают и хохочут, - «Не видал я ещё девы, жадней жевавшей! Три бочки мёду опростала моя невеста, трёх быков проглотила и семь лососей!» Но хитрый Локи и тут не растерялся и ответил Трюму, - Флоки хлопает ресницами и щебечет, изображая кроткую, в душистые ткани укутанную деву, со всех сторон омываемый восторженным воем, - «Богиня Фрейя, прекраснейшая, царственнейшая, нежнейшая из асинь, восемь ночей не ела, спешила к тебе, гнала по небу свою запряжённую котами колесницу, о жених, могучий Трюм, так не терпелось ей поскорей к турсам добраться, тебя увидеть».
Кто-то суёт в руку Рагнару полную пахучего эля кружку; встав поодаль и привалившись плечом к стене, он рассеянно скользит взглядом по головам собравшихся: Хельга, с такими же, как у мужа, угольными линиями вкруг глаз, слушает его, как ребёнок, радостно приоткрыв рот; Ролло смотрит исподлобья, но по губам бродит неясная усмешка и вдруг вспыхивает двумя рядами зубов, когда Флоки начинает вопить, потрясая кулаком: «…и тогда Хлорриди схватил свой молот, положенный ему на колени, и яростно сорвал своё свадебное убранство, и первый же удар могучего Мьёлльнира пришёлся на голову опешившего великана, по самой его глупой макушке!»; Сигги, приобняв Ролло, улыбается, отчего её обычно настороженное, напряжённое лицо становится приветливым и мягким, и тёмные завитки обрамляют и довершают его светящуюся красоту; Торунн и Бьёрн, бледнокожие, сероглазые и светловолосые, сидя рядом и держась за руки, о чём-то без конца перешёптываются, оба отчаянно краснеют и смеются, прижавшись друг к другу лбами. Взгляд Рагнара неспешно, ровно скользит по освещённым огнём и радостной близостью лицам, и вдруг спотыкается о кудрявую голову Ательстана; увидев его, смеющегося, как все, и сидящего будто со всеми, но в то же время наособицу, чуть в стороне от прочно склеенного единством сборища, с мыслями, отличающимися от общей мысли, Рагнар уже не может отвести взгляда. В Ательстане есть притягивающая, таинственная тишина, в его светлых глазах есть успокаивающее тепло; в том, как мягко он говорит, как смотрит, прямо и ласково, в том, как на его лице всегда лежит след непрекращающегося течения мысли, отпечаток неустанного задавания вопросов и молчаливого, упрямого, неподкупно честного поиска ответов на них, есть то, что отличает его от всех, когда-либо Рагнаром встреченных, то, что заставляет Рагнара доверять ему – и только ему – и любить его – только его – но об этом рано.
Ательстан замечает долгий взгляд и, чуть улыбнувшись, возвращает его, и сквозь отягчённое жаром пространство, поверх чужих голов, он добирается к адресату невредимым. Тёмные волосы, за исключением нескольких выбившихся прядей, собраны на затылке, узкие покатые плечи закутаны слоями тёплых тканей, необходимых, чтобы перетерпеть скандинавскую зиму. Рагнар вдруг вспоминает – он не просит об этом, цвета и ощущения без предупреждения вторгаются в поле зрения и чувства, вырвавшись из тёмной, густой массы памяти, - как собственнически и одновременно умоляюще сжимал край рясы сверху, из седла смотрящего на него Ательстана (ничего больше не видя, хотя вокруг шли, переговариваясь, люди, и лошади топтали сырую, пахнущую дождём, плодородную, комьями сбивающуюся землю), чувствуя под чёрной, непривычно гладкой под загрубевшими ладонями материей его тепло, которое привык уже, говоря с ним, чувствовать, и просил вернуться. Необходимость дотронуться, взять за плечо, сжать локоть - полубезумная попытка удержать в надмирных областях витающего Ательстана от мгновенного вознесения на свои христианские небеса, будь здесь, со мной, сейчас, мне больше не с кем; одно дело томный король Экберт в Уэссексе, туда можно доплыть, можно ворваться, людей, из мяса слепленных, можно топором снова превратить в мясо, только зазвенит, подпрыгивая, бесполезная за отсутствием головы корона в кровавой луже, - но у чужого бога в чужом раю, путь куда не подскажет дрожащая тень иглы на деревянном плавучем круге, отвоевать Ательстана будет сложнее ("сложнее" для Рагнара Лодброка никогда не было поводом отступить).

Comments

[CultOfPersonality]

Мне просто безумно нравится твой слог, идеально сбалансированный, немного былинный, хочется читать твои тексты медлеено и нараспев)